«Инфинитум», глава
«Знать или не знать?..»
Герои романа, блуждая по лабиринтам времен и пространств, оказались в зале, где, как они совершенно случайно догадались, можно узнать будущее. Андрей Кубенский решил рискнуть, хотя Гарри Грибов его пытался отговорить…
− Пойми, есть священные тайны, − продолжал настаивать на своем Грибов.
− Врачебная тайна когда-то тоже была священна, потом почему-то пришли к мысли, или кто-то внушил мысль, что человека, обреченного на скорую смерть следует осведомить, сколько ему осталось. И врачи стали говорить. И человек стал готовиться: завершать земные дела. А иногда, узнав о неизлечимой болезни, он мобилизуется и чудесным образом, наперекор диагнозу, выздоравливает. Это лучше, чем смиряться с эвтаназией. Человеку должно быть известно, что его ожидает, чтобы включить механизмы собственного спасения, чтобы избежать того, что его не устраивает по сценарию, написанному кем-то. И он непременно будет знать. Научится.
− Блестяще, Андрей! Браво! Будто, в Политехе с кафедры выступаешь! – зааплодировал Северянин. А Грибов промолчал и только скептически покачал головой.
− И кто, как не я, ученый, должен открыть теорию будущности и возможность ее практического применения.
Кубенский вошел в азарт. Никакие юркие, настороженные мысли, призывавшие к благоразумию, не могли его остановить – он изгнал их всех, до последней, и исполнился непоколебимой решимости – знать!
Сосредоточился и подумал о себе, Кубенском Андрее, русском ученом…
От большой пластины потянулись лучи, и в белом, пронизанном золотистыми искрами свете, возникла комната. Послышался шум, смех, звон бокалов. В проеме двери появился Андрей, держащий в объятиях девушку на уровне своих губ, чтобы целуя ее, двигаться к кровати.
Он осторожно, придерживая за голову, положил ее, проворно раздел, в чем девушка, не открывая глаз, помогла ему.
− Э!.. Да!.. Вот это я понимаю – будущее, − не выдержал Северянин. – Есть к чему стремиться.
Андрею стало неловко, и в то же время он смотрел на себя как бы со стороны. Однако все чувствовал, хотя не столь ярко, будь то в реальности.
Девушка отдавалась самозабвенно, и уже находилась на грани бессознательного блаженства. Андрей глубоко дышал, иногда из приоткрывавшихся губ вырывался тихий стон. Чтобы продлить удовольствие, он приподнялся, сел на колени, закрыл лицо руками и перевел дыхание. Отвел руки, взглянул затуманенными глазами на нее, то мечущуюся, то замирающую, и несколькими движениями заставил ее изогнуться, оторваться от кровати, закричать и оборвать крик, чтобы прошептать его имя.
Андрей чувствовал, что любил ее. Наверное, такова и есть любовь к женщине, потому что раньше он не испытывал ничего подобного.
Они лежали, прижавшись друг к другу. Он пошевелился.
− Опять уходишь? – прошептала она.
− Да.
− Останься!
− Лика, ты же знаешь, меня ждут в лаборатории. Мне надо еще много успеть до отъезда.
− Но я не хочу, чтобы ты уходил.
− Вот заберу тебя в Швейцарию, тогда все время будем вместе.
Она приподнялась на локте:
− Никогда не думала, что буду жить в Швейцарии. Забавно!
Встала, накинула на себя что-то коротенькое кружевное, он подошел сзади, обнял ее, и они невольно залюбовались собственным отражением в зеркале: подняв руки, она обхватила Андрея за шею; его крепкие плечи и торс подчеркивали ее хрупкость.
Около входной двери Лика прижалась к нему, не желая отпускать. Все целовала, шептала нежности.
* * *
Было уже утро следующего дня, когда за Кубенским задвинулись двери лаборатории. Андрей взглянул на часы и поспешил в Столешников переулок; остановился у ювелирного бутика, отыскивая взглядом кафе, в котором договорился позавтракать с одним приятелем. Боковым зрением отчего-то отметил, что в ювелирный вошел мужчина из тех, кто вряд ли что-то там может купить. Но тут же, напротив, увидел своего знакомого, махавшего ему рукой. Кубенский сделал шаг и, откуда ни возьмись, на него набросилось сразу несколько парней: двое повисли на его ногах, двое – на руках, а тот, что зашел в ювелирный, обхватил за шею; щелкнули наручники.
Андрей вскрикнул от удивления, боли и стал требовать разъяснений, но его подхватили, и в мгновение ока он оказался лежащим на коленях парней, втиснувшихся на заднее сиденье легковой машины. На угрозу Кубенского обратиться в полицию, его попросили немного подождать.
Ворота Петровки открылись перед легковушкой. Один парень освободил руку Андрея от наручника, и сам приковался к нему. С таким «якорем», как назвал охранника Кубенский, его ввели в кабинет какого-то начальника.
− Я не понимаю, что все это значит? Я…
− Андрей Александрович, − спокойно перебил тот, − и, обратившись к «якорю», бросил: − Свободен. – Потом вновь Андрею: − Вы задержаны по подозрению в убийстве гражданки Балакиной Лики Вадимовны.
− Что?! – вскричал Андрей.
Начальник спокойно, обыденно, повторил.
− Лика? Вы хотите сказать, что Лика?.. Да нет, этого не может быть! Это ошибка. Я был вчера у нее и…
− И?.. – подбодрил его начальник.
− И… ничего. Поехал в лабораторию. Она осталась дома. Дайте я позвоню ей.
Начальник вздохнул от «недоходчивости» очередного фигуранта, открыл папку, вынул снимки и бросил на стол перед Андреем. Он взглянул: Лика лежала на полу, под ее левой грудью торчала рукоятка ножа.
Лицо Андрея побелело. Он покачнулся на стуле.
− Это… правда?
− Вы же сами видите.
− Но этого не может быть! Я не верю! Кому надо было ее убивать?!
− Вот в этом я и хочу разобраться, Андрей Александрович, причем с вашей помощью.
Андрей закрыл лицо руками. Он отдавал себе отчет, что с ним не шутят, но не мог найти внутри себя осознание того, что Лики больше нет. Не мог! Он всхлипнул, но как бы внешне, внутри все еще молчало, отказываясь понимать.
− Но зачем надо было хватать на меня на улице? Я же не…
− Вы, Андрей Александрович, ученый, человек неординарный и ваши поступки сложно предугадать. Мы действовали по простой схеме, чтобы не терять время. Ведь на ноже ваши отпечатки пальцев.
− Вы понимаете, что вы говорите: будто я убил Лику? Зачем? Господи, зачем? Мы собирались пожениться и уехать в Швейцарию. Я люблю ее!
− И давно?
− Что?
− Любите.
Кубенский задумался.
− Мы познакомились чуть более полугода назад.
− А до этого?
− До этого я не знал ее. Странный вопрос.
− Но ведь Лика Балакина жила и до момента вашего знакомства, то есть, я имею в виду – у нее был свой круг знакомых и, несомненно, близкий ей мужчина.
Андрей опять задумался. Да-да, вначале его очень удивило, что такая девушка без парня. Он ее ни о чем не расспрашивал, потому что она не исчезала неожиданно, не торопилась куда-то, не разговаривала намеками по телефону, не вздрагивала от каждого звонка. Но тем не менее кто-то когда-то у нее был.
− Вам этот нож знаком? – начальник вынул из ящика стола нож в прозрачном пакете.
Андрей посмотрел:
− Это… − голос сорвался, – им… Лику?
− Да. Так вам знаком этот нож?
− Наверное. Во всяком случае, у Лики был похожий. Она мне сказала, что купила его, потому что как-то в подъезде на нее напал маньяк. Хорошо, из лифта вышел сосед, и тот сбежал.
− А где хранила Балакина нож?
− Не знаю. Впрочем, не так давно я нашел его в салоне своей машины. Решил, что Лика выронила его из сумки. Встретившись с ней, я отдал нож.
− Андрей Александрович, − неожиданно приятным, каким-то домашним, задушевным голосом произнес начальник, − я хочу дать вам совет: не стоит отпираться. Камерами наружного наблюдения зафиксировано, что на момент убийства вы были у Балакиной. Кстати, после вашего ухода они были сломаны. Отпечатки ваших пальцев обнаружены на ноже и, полагаю, вскоре медэксперты представят еще одно небезынтересное заключение. Поэтому лучше сразу признаться, что в пылу неожиданно вспыхнувшей ссоры, причиной которой могла послужить ревность, вы убили Балакину. Нервы не выдержали. Бывает.
− Нет-нет, это невозможно!
− Если не вы, то кто? В тот вечер у Балакиной никого больше не было.
«То кто?!» − мысленно воскликнул Андрей из настоящего и будущего.
* * *
Когда, наконец, прощальный поцелуй был окончен, Андрей шагнул к лифту, но обернулся и глянул на Лику в коротеньком кружевном неглиже в проеме двери. Она послала воздушный поцелуй, он вошел в кабинку.
Пребывая в блаженно-расслабленном состоянии, Лика слонялась по квартире: налила полбокала шампанского, схватила конфетку, упала на диван.
«Все к черту! Уеду! Разве это апартаменты достойные меня? Лачужка трехкомнатная, а он еще!.. Да и район, стыдно говорить, когда спрашивают, где живу. А тут Швейцария! Муж – знаменитый ученый. Ух!.. Это же реноме, престиж».
Звонок по сотовому прервал ее глубоко личные размышления. При взгляде на дисплей, где появилось «Бляхерев», на переносице Лике обозначилась морщинка. Но тем не менее ответила приветливо:
− Да, слушаю!
− Как ты?
− Нормально.
− Пустишь в гости?
− Ой… только не сейчас.
− Именно сейчас, − рассмеялся незваный гость и тихо, ласково добавил: – Лика, девочка…
Она задумалась.
− Нет.
− Да! Посмотри на монитор камеры, я уже у двери.
− Фу ты! – вырвалось невольно. – Ты как всегда!
Она запахнулась в свое неглиже, насколько удалось, и, постукивая каблучками, пошла открывать.
− Ну и? – воскликнула с кокетливым недоумением.
− Лика, все, что случилось, было глупостью. Сам не знаю, с чего я к тебе привязался. Ну вот приревновал! – с порога начал Бляхерев.
− А ревновать было не к кому! Ненормальный! Позвонить мне средь бела дня и, услышав посторонние мужские голоса, причем не один голос, а именно голоса, − придраться, что я веселюсь с мужчинами, а потом, когда я звонила: сбрасывать вызов.
− Хватит, любимая! – попытался он обнять ее. − Прости!
− Ты бы еще через год пришел, а я бы тебя ждала.
− Значит, правда? Другой появился?
Лика смерила его свирепеющим взглядом. «Да пошел ты!», повернулась на каблучках и зацокала в гостиную.
− Променяла! А ведь как красиво говорила, что любишь. Лиса! – Бляхерев последовал за ней.
− И любила! Сам виноват!
− Лика, маленькая моя…
Ее спина выпрямилась, голова вздернулась, она повела плечом:
− Какой мне смысл оставаться здесь с тобой? Ну что у нас за жизнь будет? Была любовь, не скрою, но прошла. Появилось нечто большее.
− Перспектива швейцарской жизни!
− Как ты, однако, осведомлен. Да, швейцарской. Надоело мне все тут.
− И я?
Она покачала головой, скептически кривя губы.
− И ты! Что ты можешь мне дать? Какое реноме? Кто ты? Ну есть у тебя деньги, но и скуп ты, вот что за квартиру мне купил?
− А говорила…
− А что оставалось делать? Стукнуть тебя кулаком по лбу, чтобы сообразил: такой женщине, как я, позорно предлагать подобное. И что ожидает меня с тобой в будущем? Жизнь-прозябание: однообразные поездки по курортам, вечера в компании с такими же дикарями, как ты, общение с купленными деятелями культуры, которые жрут на твоих фуршетах и презирают тебя; а с ним – это другой мир. Понимаешь, другой. На миллион порядков выше.
Бляхерев налился гневом до краев, но сдерживался, продолжал пытать ее вопросами, получая жесткие, циничные ответы.
«Сука! Сука!.. …от курва!»
Его раздирало от ненависти, обиды. «Тварь!» Какой-нибудь другой кукле он бы дал в морду и забил на нее, а Лику – любил. И пришел, все еще надеясь, что обманывается, хотя знал, что нет. Иначе бы не подбрасывал нож в машину швейцарца ученого.
Бляхерев на секунду вышел в прихожую. Надел перчатки, вынул из ликиной сумки нож.
− А я тебя прямо сей миг отправлю в место, еще получше Швейцарии, такое чудное, что и захочешь, а назад не вернешься, − проговорил и правой рукой сделал быстрое движение. Лика, словно поперхнувшись, замерла и упала на пол.
Она отошла не сразу, он еще успел ей сказать, а она смогла услышать: «Тварь! Сдохнешь сейчас, − вот и вся Швейцария».
* * *
То, что Андрей понимал как жизнь, превратилось в кошмар: нескончаемые допросы и повсеместная жажда унизить его, идущая ото всех. Адвокат, нанятый матерью, передал ее слова: она сделает невозможное, чтобы спасти его, и просит, заклинает только об одном – держаться! Но с каждым днем Андрей все более начинал пугаться самого себя: внутри вскипало так, что, казалось, – больше не выдержит. Камера, лязг ключей, оскорбительные правила содержания подследственных. Мыться разрешали раз в десять дней. Ему, привыкшему, подобно дельфину, к воде, это было самым страшным наказанием. Его наказывали, еще не доказав вины. Малейшее сопротивление грубости охранников, конвоиров – избивали дубинками так, что прерывалось дыхание и пропадало зрение.
Ложь громоздили на ложь, и всей этой массой стремились раздавить его как можно скорее, чтобы взяться за следующего: проплаченного кем-то или неугодного кому-то. Андрей оказался не из слабых. Думали: ученый − хиляк, ну накаченный, да только для тюрьмы этого мало. Чтобы в ней остаться человеком, нужно иметь сильный, несклоняемый дух; уметь «жить одному на льдине».
Андрей же, несмотря на, казалось бы, благословение свыше: уже в пятом классе он точно знал, чем будет заниматься, а в седьмом посещал лекции в МГУ, − прошел школу мужества. Не так-то легко сконцентрироваться в огромной аудитории, когда вокруг – сплошь юные таланты, и в отведенное время решить, доказать, то, что требовало задание на одной из множеств олимпиад лучших математиков, физиков; не дрогнуть под давлением авторитетов, утверждавших обратное тому, что утверждал он. Андрей всегда выходил победителем, потому что аргументировал свои идеи, потому что знал с кем и о чем он говорит. А тут… с кем сражаться? Кого убеждать? Следователя? Которому как-то все равно. Он слушает, кивает и повторяет вновь: «У гражданки Балакиной была обнаружена ваша сперма, на ноже – ваши отпечатки…»
«Я не убивал! Я люблю Лику!» – привыкшие ко всему и оттого равнодушные стены поглощали его крик.
Андрей был не в состоянии постигнуть, что Лики больше нет. В первое посещение адвоката он спросил того, неужели это правда? Она снилась ему, и во сне он улыбался, понимая, что его все обманывают, вот она Лика – живая! Но едва эта мысль прояснялась, как тут же мозг прорезала другая – она умерла! Он просыпался. Осознавал, где находится и еле сдерживал приступ бешенства, чтобы не броситься на эти стены, не пробить их, не вырваться на воздух… Господи, какая эта роскошь – свежий воздух!
Адвокат сразу сказал: дело трудное. Но есть надежда! Вот за эту надежду и платила Ольга, не считаясь ни с чем. Поступали письма из ЦЕРНа, в которых крупные ученые ручались за своего сотрудника и просили разобраться в деле, не сомневаясь, что «г-н Кубенский стал жертвой обстоятельств». Студенты МГУ организовали митинг в поддержку Андрея. У российского посольства в Берне его коллеги тоже вышли с плакатами и требовали освобождения молодого ученого. Всколыхнулись СМИ, но как всегда: пятьдесят на пятьдесят − и нашим и вашим. За него боролись, пытались не отдать бездушной машине «правосудия», впрочем, так ли уж она бездушна: деньги-то любит, значит, душонка какая ни какая есть.
Но все это творилось там... а Андрей сидел в следственном изоляторе Матросская тишина и думал, что он искал кротовые норы, чтобы по ним перейти в другие измерения, а его без всяких wormholes на автозаке доставили в измерение уничижения личности, − не справедливого наказания, − а именно уничижения, подлого, безграничного. Он вспылил, он не привык не отвечать на удар, его избили и отправили в одиночку.
В камерах изолятора, расположенных полукругом, было тихо. Все спали. И вдруг раздался шум, приказные окрики, дикие вопли, всхлипывания, мольбы. Подследственные повскакивали; догадались: привезли каких-то малолеток и издеваются над ними. Били беспощадно, беспрерывно слышались мерзостные звуки ударов дубинок по человеческому телу и стоны мальчишек. Мгновение − и всех заключенных охватила ярость: начали колотить по дверям, материться, на чем свет стоит, кричать, чтобы оставили пацанов. Андрей тоже подлетел к двери, что-то произошло с его сознанием, он вдруг ясно понял, что ему, во что бы то ни стало, надо выбить эту проклятую дверь. Все зло в ней. Она отгораживает его от мира, от воздуха. Она – олицетворение могущества тех, кто упрятал его за нее. Он должен выйти! В конце концов – это дело мужчины добиваться своей свободы самому, в открытом бою, а не через крючкотворство в юриспруденции. Словно чей-то дух ворвался в него. Он тяжело задышал, зарычал от злости, заорал, чтобы отстали от малолеток, и стал бить в дверь. Та оставалась невозмутимой. Тогда сильным точным ударом Андрей высадил окно «кормушки», ухватился за ее края, потянул на себя, отскочил назад, оттолкнулся от стены, подпрыгнул и двумя ногами ударил в дверь. Он бил как заведенный, не чувствуя ни боли, ни усталости, не замечая крови на руках от искореженных краев «кормушки». Дверная коробка начала поддаваться, стала крошиться стена, штыри креплений задвигались. «Еще немного!» Охранники всполошились, притащили брандспойт. «Еще немного!» Андрей напрягся и вдруг… точно из горла чудовищного змея, из «кормушки» изверглась мощнейшая в пятнадцать атмосфер струя воды. Было ощущение, что его огрели по ребрам железным ломом. Струя сбила его с ног и катала по полу, ударяя о стены, сдирая кожу. Он кричал, ругался такими словами, которых не знал и не слышал, рыдал от собственной беспомощности. Наконец, воду перекрыли. Мокрый, в кровоподтеках он лежал, содрогаясь от боли.
Физически его размазали по полу, затушили, как вспыхнувшее пламя, но в душе − протест примитивный, без каких-либо идеологических подтекстов только разгорелся. Андрей стал дерзить: взглядом, движением плеч, ухмылкой. Охранников это раздражало. Ведь у них одна установка – дави, чтобы глаза у подследственного были, как у барана, чтобы трясся, как холуй.
Следователь всеми силами старался закончить дело и передать в суд. От Кубенского ждали только одного – признания вины. И тогда – следственный эксперимент, заснятый на камеру: где стоял, как ударил и, − собственно, все. Кубенский ушел в несознанку. Следователь ему втолковывал, что признание и раскаяние будут ему же во благо. Суд учтет, дадут меньше, лет пять строгого режима, потом переведут на поселение.
Андрей посмотрел этому молодому мужчине глаза в глаза:
− Я не понимаю, зачем вы предлагаете мне солгать: признаться в убийстве, которого я не совершал?
− А я не понимаю, почему при наличии неопровержимых улик, вы не желаете признаваться в содеянном? − Он вздохнул, потер шею. − Все уже устали от вас.
* * *
Адвокат и через него мама советовали Андрею обратиться с просьбой о суде с участием присяжных заседателей. Ольга верила, что найдет в них людей. Когда те входили в зал, она сердцем пыталась понять, что ждать от них ее мальчику, посаженному, точно дикому зверю, в клетку. Ее мальчику, увидев которого, она испугалась тому, что это он. Андрей, напротив, не узнал ее. «Кто эта женщина, не сводящая с него глаз? Мама?!» Эта худенькая, почти прозрачная женщина с изможденным лицом? Но во всем мире только она, которую он шутя переносил на одной руке через лужи, могла защитить его.
А потом начался фарс, который упоенно исполняла прокурорша с покрывающимися пеной от благородного негодования губами, перечисляющая улики: половой акт, сперма, ревность, нож. В числе потерпевших оказался некий Бляхерев, представившийся женихом Лики Балакиной и уверявший, что подсудимый чуть ли не изнасиловал его невесту, указывая при этом на синяк, обнаруженный на ее колене.
Адвокат пытался прояснить фигуру Бляхерева, но у того было алиби – видеозапись пребывания в кафе с приятелями как раз на момент убийства. Андрей говорил адвокату, что тут мог быть задействован двойник, но установить этого не удалось, так как были задействованы деньги.
Адвокат выступил. Присяжные удалились в совещательную комнату. Ольга подошла к клетке:
− Ан… − начала бодро, не выдержала и сошла на сдавленный шепот, − Андрюша…
− Мама, – их пальцы сплелись на решетке. Охранники отвернулись.
– Все будет хорошо. Присяжные ведь люди, они поняли, что ты не мог убить Лику. Что дело надо расследовать вновь. Все будет хорошо. Потерпи еще немного. Вот сейчас они выйдут…
Тетка, старшина присяжных заседателей, тряся нарумяненными щеками и невероятных размеров грудями, зачитала решение суда присяжных: «Признать виновным и не заслуживающим снисхождения». И надежда, которая умирает последней, – умерла.
Судья согласился с требованием прокурора – пятнадцать лет строго режима. И несправедливость восторжествовала. «Господи, в который раз!»
Ольга бросилась к клетке: сухим, непослушным языком то неясно лепетала, то чеканила:
− Андрей, ты должен! Слышишь! Я сделаю все. Все!
− Мама, я не выдержу!
− Ради меня! Не сдавайся! Никогда не сдавайся!
− Мама!
− Я буду рядом! Андрейка, всегда рядом. Я… − конвой стал оттеснять ее, − я за тобой… Сделаю все! Обращусь в Страсбургский суд. Твои ребята из центра будут продолжать бороться за тебя. Они знают: ты не виновен. Андрюшенька… − ее оттолкнули, Кубенского вывели из клетки, − … Андрюшенька… − не выдержала мать, зарыдала в голос. Адвокат обхватил ее за плечи.
Андрей бросил на маму последний взгляд…
* * *
Осознание того, что произошло, мгновениями было до невероятности четким, и тогда охватывала безысходность; потом все затягивалось туманом, и Андрей плохо воспринимал действительность. А когда однажды окончательно пришел в себя… то, по мнению неусыпного начальства, поведения стал предерзостного и за нарушение режима был отправлен в изолятор, − камеру, находящуюся на пять метров ниже уровня Яузы, с постоянной температурой в четыре градуса. Стены камеры были покрыты «шубой» (1), на одной из них койка – «вертолет»: в десять вечера охранник поворачивает рычаг, она отходит от стены, в шесть утра возвращает в исходное положение. Но спать на ней было все равно невозможно, так как устроили ее прямо под окном, выходящим в шахту, а под дверью – щель, и по ледяной камере гулял дикий сквозняк.
Всю ночь Андрей пытался согреться: отжимался, приседал, прыгал, бегал на месте. Утром понял, что не выдержит пятнадцати суток на ногах, поэтому объявил голодовку. «Умру – не умру, но раз голодовка, должны выпустить отсюда», − подумал наивный ученый.
«Кормушка» открылась: появилась железная миска и кружка. Кружку с чаем, − название такое у бурды светло-желтого цвета, состоящей на десять процентов из каких-то опилок и на девяносто из раствора брома, − Андрей взял, выпил и… потерял сознание оттого, что согрелся. Свалился на бетонный пол и точно уснул, но только пришел в себя, как затрясся от холода. С трудом поднялся: все вокруг плыло в сине-черном дыму. Но сдаваться не стал: появилась злость, переходящая человеческие представления о ней: «Не будет по-вашему, гады! – и вдруг рассмеялся: − Оказывается, изолятор – это такая тюремная лаборатория, в которой занимаются изобретением перпетуум мобиле. Исходный материал – человек. Ну нет, меня вы в него не превратите!»
Он принялся устраиваться на ночь: сел в угол, надел куртку на голову, сколько смог − натянул на колени, руки прижал к телу, как эмбрион, – не знает зародыш, что лучше бы ему не зарождаться, – и дышал на живот, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Потом вставал и смотрел мультики… Фонарь горит всю ночь, − ни дать, ни взять – волшебный фонарь Люмьеров, − отсветы по «шубе» бегают, суетятся преуморительно, Андрей хохочет. А дальше пошли фильмы на заказ: что пожелает, то и видит.
Выдержал! «На выход!» − раздался голос, которому Кубенский удивился. Медленно сообразил: «Значит, прошло десять суток». Вышел, встал на построение. Его взгляд поймал майор Валеев – царь и бог местного масштаба, – решил, что по-прежнему вызывающий, − тут же было написано постановление: осужденного Кубенского − в изолятор на пятнадцать суток.
У Андрея ноги едва не подкосились. Все по новой! Кружка кипятка – тепло − провал – пляска святого Витта от холода и морда майора Валеева в «кормушке». «Сожрать бы ее, жирная, да уж больно мерзкая». И голос его вкрадчивый, мягкий со своеобразным говорком: «Я человек не злой, ты попроси, я тебя амнистирую. Попроси!» Такого сломить, такого унизить Валеев хотел с особой силой, таких еще у него не было: ученый, за границей жил, короче, из другого, недоступного ему мира. И вот случай представился − показать элитному, что он, майор Валеев, захочет, помилует, не захочет – сгноит, в полной его власти жизнь твоя ученая.
А для Андрея вся несправедливость, все, что случилось с ним, воплотилось в роже майора. И на его «попроси» он отвечал своим «иду на вы!» Не мог он просить, это значило признать, что он не свободен в выборе, как ему поступить, что его можно принудить… физически, увы! Но морально! Никогда!! «Это ты просишь, чтобы я тебя попросил!» − читал по серому осунувшемуся лицу заключенного майор.
Кубенский возобновил голодовку: две недели не ел, только пил воду. Потом перешел на сухую. Расхаживал по камере и словно книгу держал в руке: переворачивал страницы и громко читал Есенина. Вдруг поймал себя на явственном ощущении, что он не в камере, а где-то: ходит и стихи декламирует. На второй день сухой голодовки ночью сидел в углу, грелся, а на утро не смог встать. Вот тут его охватил ужас!
Человек жив духом, но человек – это еще и тело. Андрей привык владеть своим телом, чувство физического совершенства было ему необходимо. И вдруг он превратился в червяка, ползающего на локтях по бетонному полу, чтобы согреться. Все! Силы ушли. Он лежал и говорил кому-то: «Больше не могу! И главное, зачем все это?» − «Ты преодолеешь, ты станешь другим – более сильным, цельным, ты пройдешь все испытания и выйдешь непобежденным», − отвечал кто-то. − «А зачем? Чтобы любоваться собой точно в зеркале – вот, мол, какой я! Потратить силы не на то, что важно для меня, а просто, чтобы выжить, не в борьбе со стихией, а в борьбе с человекообразными подонками, инквизиторами, цель которых – издеваться над людьми. Велика победа?!» − «А ты попробуй, узнай!»
Андрей застонал от беспомощности. «Надо было попросить Валеева, ведь бумагу о признании моего поражения подписывать не заставит. Просто унизиться. Он амнистирует! – Лицо Кубенского исказила жуткая гримаса: − Но он же псих! Псих, вообразивший, что может давать амнистию. Ну пусть… ладно».
На утро опять: «Попроси!» А у Кубенского губы опять не разжимаются, кривятся, да и только. «Ну, поползай, на симуляцию не купишь!»
Андрей был раздавлен. Понимал, что погиб и мысленно обращался к матери – молил понять, простить. Тут, точно столб света, пролился из окна, смотрящего в шахту, и какая-то мощь вошла в Андрея. Он ощутил: моя воля совершенна, никакая власть, никакая сила ничего не могут с ней сделать. И через миг, то ли в продолжение прерванной мысли, то ли что-то другое − я волен: жить или не жить. Только в отличие от Гамлета для Андрея вопрос был решен, если бы не мама.
На четвертый день сухой голодовки дверь камеры открылась, вошли несколько. Одни скрутили Андрея в позу «ласточки»: надели наручники на ноги, завели руки за спину, притянули их к ногам, надели наручники на руки, сцепив их с наручниками на ногах, другие – «милосердные» медработники − разжали зубы, вставили в горло шланг и через воронку влили в желудок Кубенкскому из пол-литровой алюминиевой кружки воду; разбив два яйца, отправили туда же. Акт принудительного кормления был совершен. «Все, парень, твоя голодовка закончилась!»
Из Матросской тишины перевели в пересылочный пункт на Красной Пресне. А там – жизнь бьет ключом! На втором этаже помещались женщины. Записочки летали туда-сюда. Влюблялись не жизнь, а на смерть. Андрея это поразило.
Как-то утром, чуть свет всех разбудил истошный женский крик:
− Ваня! Меня увозят! – вопила влюбленная своему дружку, понимая, что не успеет отправить прощальную записочку. – Люблю! И буду любить! Никогда тебя не забуду.
Ваня вскочил, подтянулся и повис на прутьях решетки. Слова рвались из груди, хорошие слова, но оглянулся назад, а там − горящие глаза зэков, и крикнул, что было силы:
− И у меня такая же херня, точь-в-точь.
Зэки грохнули! Андрей впервые со дня заключения рассмеялся.
Примечание
(1) Специальное рельефное цементное покрытие (вид штукатурки) стен тюремной камеры. «Шубой» стены покрываются для того, чтобы заключенные не оставляли писем и сообщений
Скачать роман полностью можно по ссылке:
http://shop.club-neformat.com/04/infinitum/